На самом деле - Страница 77

Когда Филиппенко приблизился, его друг вешал на стене плакат с призывом принять участие в антимонархической демонстрации.

— Ого! — сказал Андрей.

Приятель вздрогнул и обернулся.

— Нельзя же вот так, — возмутился он, — подкрадываться сзади и пугать!

— Думал, я агент царизма? — улыбнулся кандидат.

— Ничего смешного! — снова взвился Ваня. — В наше время можно всякого ожидать! Похоже, в нашем университете каждый второй — царский агент! Вчера они посадили Филиппенко, сегодня запретили его сочинения, а завтра будут расстреливать инакомыслящих. Хотя нет, расстрел это по нашим временам слишком по-западному! Царь посадит их на кол!

— Постой, — удивился Андрей. — Запретили сочинения Филиппенко? Ты о чем? Его лженаучные бредни, кажется, никогда не были в почете: ни сейчас, ни при президентах?

— Ё-моё, Андрей, когда ты начнешь следить за общественной жизнью!? — накинулся на него аспирант. — Вроде и диссертацию защитил, уже можно поинтересоваться, что в стране творится!

— Ближе к делу.

— Филиппенко больше не занимается лженаукой! Он выпустил настоящее историческое исследование, в котором развенчал славянофильскую ахинею! Да-да, не удивляйся: выпустил. Написал и смог опубликовать, несмотря на тюремное заключение!..

— Вообще-то, это мой диссер, — перебил Андрей.

Иван отмахнулся:

— Брось свои шуточки! Мы ошибались в Филиппенко! Это настоящий мыслитель, настоящий борец за правду! Он опубликовал разоблачительную прокламацию о царском режиме. Неделю назад по предложению боярской Думы Дмитрий запретил эти сочинения. Вчера «Даждьбожичи» сожгли их в прямом эфире на Красной площади: если б дали электричество, то я бы посмотрел! Говорят, Филиппенко впаяют новый срок, как будто одного ему мало!

— Значит, ты теперь против царя… «Славянофильская ахинея» или как ты там выразился?

— А как еще это можно назвать, Андрей?! Разве кто-то из здравомыслящих людей еще поддерживает этого чёртового Лжедмитрия и его чертовым национализмом?!

— Но не так давно ты сам носился по универу, призывая окружающих пикетировать американское консульство и защищать национальную самость!

— Я? — изумился Иван.

— Ну конечно.

— Не помню.

— Как не помнишь?! Мы встретились прошлой осенью возле ученого совета, я ходил отдавать свои документы.

— Да что за ерунду ты несешь!?

— Неужели у тебя такая короткая память?

— Да ну тебя к черту! — снова взорвался Иван. — Хватит грузить меня всякой белибердой! Лучше приходи на демонстрацию в понедельник, вот что я тебе скажу, приятель!

— Ты что-то нервный в последнее время, — заметил Андрей.

— Будешь тут нервный! С работы уволили.

— Надсмотрщики над продвигателями больше не в чести?

— Моя должность называлась «супервайзер над промоутерами», Андрей! Выражайся по-человечески!.. И кстати… Ведь ты не куришь?

— Не курю.

— Продай талоны на сигареты!

Карточную систему ввели с первого сентября: разоривший страну царь утверждал, что уравнительная дележка по нормативу соответствует духу русской соборности. С Иваном в первую же декаду произошло несчастье: мать, не посоветовавшись, решив, что помогает сыну избавляться от вредной привычки, обменяла его сигаретные талоны на два килограмма чечевицы. Именно в этом крылась причина повышенной нервозности аспиранта.

— За пятнадцать «димочек» сговоримся?

— Ассигнаций не приемлю! Эта бумага скоро ничего не будет стоить. Только натуральный обмен! — деловито отозвался Андрей.

— Ладно! — вздохнул Ваня. — Сколько банок земляничного варенья тебя устроят?

Пять минут спустя, устроившись в самом укромном уголке университета — на верхней площадке боковой лестницы, почти все входы на которую (как и вообще почти все выстроенные на случай пожара коммуникации в России) были закрыты, — Андрей звонил Анне. Он не знал, чего хотел больше: поделиться новостями или просто услышать ее голос. Предварительно посмотрел на часы: Анна в школе, но сейчас как раз время большой перемены.

— Ты уверена, что выпустить подстрекательскую агитку от имени Филиппенко было хорошей идеей?

— А что?

— Ее и мою диссертацию приговорили к аутодафе.

— Замечательно! Можешь считать себя Мартином Лютером и Яном Гусом в одном лице! — воскликнула молодая учительница.

— Книг Лютера не сжигали. Он сам сжег папскую буллу, отлучившую его от церкви. А Гус сгорел вместе со своими книгами. Не хочется оказаться на его месте.

— Тогда ты будешь автором чего-нибудь из того, что сжигали фашисты в тысяча девятьсот тридцать третьем году. Кого выбираешь: Маркса, Энгельса, Фрейда, Ремарка или этого, как его, Каутского?

— Говорят, что Филиппенко собираются пришить новый срок за публикацию подстрекательских сочинений! А что, если выяснится, что это не он? Тогда и типографии… да что там, всему университету не поздоровится! Получается, я подставил коллег!

— Не гони волну, до этого далеко. И потом, ты же историк. Ты же понимаешь, что запрет — лучшая реклама для любого сочинения!

— Ну да… — Андрей улыбнулся. Его утешали не столько слова Сарафановой, сколько само ее участие.

— Правда на нашей стороне! — продолжала Анна. — Ты же помнишь, что сказал Жан-Жак Руссо, когда парижский парламент постановил сжечь его сочинение? Что повторил герой Французской революции Камилл Демулен, когда Якобинский клуб решил сделать то же с номерами его газеты?

— «Сжечь — не значит ответить», — процитировал Филиппенко. — Только Демулена всё равно гильотинировали.